1290 
Перевод с украинского: Ирина Малишевская.
ПОЧЕМУ ФЕМИНИСТКИ КРИТИКУЮТ МИЛИТАРИЗМ?
Повседневно-патриархальное понимание войны предполагает, что воюют мужчины, а женщины сидят дома «под защитой». Война — это легитимная агрессия по отношению к врагу, а агрессия якобы присуща только мужчинам. Считается, что женщина может в опасной ситуации защитить своих детей («как волчица»), но образ воина в культуре имеет сугубо мужское лицо. Исключения настолько редкие, что этих женщин — Жанну д'Арк или «кавалерист-девицу» Надежду Дурову — мы знаем либо поименно, либо как мифических персонажей.
Первая в Российской империи офицерка Надежда Дурова
Не останавливаясь на мировой истории войн и армий, скажу только, что мужчинам основные роли на военной службе отдавали и отдают из-за их большей физической силы по сравнению с женщинами. Тем не менее, история женщин-воительниц не короче, чем история войн как таковых.
Патриархальный взгляд предпочитает эту историю игнорировать или искажать. Комедия Аристофана «Лисистрата» в V в. до н. э. породила еще одну традицию — изображать женщин как миротвориц (по сюжету женщины отказались заниматься сексом с мужчинами, пока те не прекратят войну).
Часть войны — насилие над женщинами побежденного врага. Конечно, стандартная феминистская позиция заключается в критике и неприятии войны и ее спутника — милитаризма. Феминизм критикует войну как всецело патриархальное явление, следствие маскулинной борьбы за власть и территорию. В идеальном феминистическом мире войн не должно было бы быть.
В теоретических статьях на эту тему ссылаются в основном на главу работы Ниры Юваль-Дэвис «Гендер и нация», в которой она очень бегло и поверхностно обозначает женские антивоенные инициативы как такие, которые похожи на патриархальные, но на самом деле не похожи; а женщин в вооруженных силах представляет так, словно они считают, что будут равны с мужчинами, а на самом деле не будут.
Обложка работы Ниры Юваль-Дэвис «Гендер и нация»
Этот текст написан на седьмом году войны, которую Российская Федерация ведет против Украины, и в нем обозначено и проанализировано отличающееся отношение к войне украинских феминисток. Позиция «война — это мужские игрушки, милитаризм — это плохо» в случае Украины очень упрощена и чрезвычайно рискованна, и этот текст призван это доказать.
ВОЙНА КАК ЛИНИЯ РАСКОЛА МЕЖДУ УКРАИНСКИМ И РОССИЙСКИМ ФЕМИНИЗМОМ
Российско-украинская война изменила положение украинских женщин. К стандартным гендерно обусловленным проблемам мирного времени добавились гендерно не обусловленные проблемы, порожденные российской военной агрессией — обстрелы домов, комендантский час, экономические проблемы, репрессии. Среди внутренне перемещенных лиц много женщин и девушек. Специфические проблемы женщин на войне тоже стали постоянной украинской реальностью: женские организации получают много сообщений[1] о сексуальном насилии со стороны вооруженных мужчин, и это касается бойцов обеих армий. В семьях участников боевых действий фиксируют[2] домашнее насилие, в результате длительного стресса потеря самоконтроля может привести к насилию.
В армию Украины — как в формализованную, так и в неформальные добровольческие батальоны — массово пошли служить женщины, в частности на боевые посты, а следовательно, участие в боевых действиях тоже стало женским делом. Постоянные репрессии крымскотатарской общины в Крыму хоть и направлены преимущественно на мужчин, затрагивают также их жен, ведь на них ложатся обязанности и освобождать мужа, и самостоятельно содержать семью, часто с несколькими детьми. Так война стала феминистским делом и предметом сложных и болезненных феминистских дискуссий.
Большая дискуссия[3] развернулась уже 4 марта 2014 года в сообществе feministki на блоговой платформе LiveJournal. В то время она объединяла несколько тысяч участниц из России, Украины и других стран мира, где говорят по-русски. Обсуждалась цитата из речи Владимира Путина, который, говоря о российской армии в Крыму, прямо сказал: «Мы будем стоять не впереди, а позади женщин и детей». Российские участницы сразу начали оправдывать эти слова, объясняя их как плохую формулировку. Впоследствии, после информации об изнасиловании боевиками на оккупированных территориях украинской девушки, российские участницы начали переводить разговор на возможные аналогичные действия украинской армии[4], а на петицию об освобождении летчицы Надежды Савченко отвечали, что эта тема не касается феминизма[5]. Из-за умеренной позиции модераторов агрессивные антиукраинские комментарии в сообществе скрывались, поэтому перечитывание дискуссий не в реальном времени не дает полного представления о градусе страстей. Кроме завуалированных симпатий к стороне-агрессору, время от времени попадалась и другая позиция, более нейтральная.
«И еще лучше не иметь никаких отношений и контактов с теми, кто в этих мачистких играх каким бы то ни было образом участвует. Просто иногда бывает так, что абсолютно большая часть окружающего социума начинает так или иначе в этих “мачистких играх” участвовать и тогда принципиальный отказ участвовать во всем, что с этими “мачисткими играми” связано, может стать фактором, ограничивающим возможности проявления социальной активности вообще»[6].
«Яркий у Вас пост получился. Некоторые комментарии отлично (собсно, в данном сообществе далеко не первый раз) демонстрируют, что важнее идеология, политика своего государства и тому подобное, нежели феминизм.»[7]
(Комментарии взяты из разных дискуссий в сообществе feministki.)
Приведу также отдельный пример выражено имперской позиции публичной российской феминистки Наталии Биттен:
«В этой системе координат без обители зла — никак. Империя на эту роль вполне сгодится. То, что в их республику накачивали ресурсы, изымаемые с Урала, из Сибири, с Дальнего Востока — посрать. Империя им должна была по гроб жизни. Украина в сто раз лучше Сибири жила. На какие шиши?»[8]
Эти и аналогичные дискуссии запустили процесс расхождения между украинскими и российскими феминистками. «Идеология, политика своего государства и т.д.» стали важнее не феминизма как такового, а определенной национально нейтральной и компромиссной версии феминизма, которая не имела внутренних противоречий или не считала их значимыми.
Исследовательница Татьяна Журженко еще в 2011 году писала, что в украинских гендерных исследованиях доминирует дискурс «национального феминизма». Он основывается на том, что национализм и феминизм в Украине связаны между собой — как две маргинальные идеологии, которые нуждаются друг в друге и стоят на аффирмативных позициях[9]. Однако до войны демократический национализм касался сферы скорее академического феминизма, чем низового, поэтому русскоязычная, основанная в России площадка была вполне приемлемым местом дискуссий для низовых активисток. Со временем реплики вроде цитируемых выше очевидно начали мешать части украинских феминисток.
Подобные дискуссии еще в 2009 году предсказала российская феминистка Мадина Тлостанова в своей книге «Деколониальные гендерные эпистемологии», где она прямо указала, что российское знание сконструировано как имперское «и его незападная природа не спасет его от выразительно дискриминаторской позиции относительно собственных внутренних и внешних других»[10].
Как только «другие» — украинские проукраинские феминистки — начали как-то артикулировать даже не саму свою инаковость, а свои только что обнаруженные интересы, как это встретилось с сопротивлением. Действительно, украинская женщина, которая проживала или проживает на оккупированной территории, у которой там находятся близкие или недвижимое имущество, или которая боится, что войска войдут и в ее населенный пункт, или которая еще каким-то образом пострадала или страдает, находится в худшем положении по сравнению с украинским мужчиной, российской женщиной и российским мужчиной. Представитель первой категории пользуется мужскими привилегиями, представители и представительницы второй и третьей категории пользуются привилегиями не претерпевать от войны. Непризнание второго измерения привилегий — проблема.
Показательно, что найти для баланса примеры того, как российские феминистки открыто осуждают агрессию РФ, чрезвычайно трудно; эта позиция если и звучит, то вскользь в высказываниях на другие темы, и почти никогда как открытое заявление. Однозначно и развернуто читается разве что позиция кинокритикини Марии Кувшиновой:
«Когда в 2007 году вышел “Груз 200”, многие посчитали, что девушка, прикованная милиционером-маньяком к кровати, — это Россия, которую терзают одетые в форму садисты. Однако чем больше проходит времени, тем труднее не замечать, что Россия — как раз капитан Журов, силовик-импотент с бесцветным лицом, а его возлюбленная-жертва, получающая в качестве подарка труп, — это кто угодно еще, например, Украина.»[11]
Позиция «общефеминистских ценностей» проявилась и во внутриукраинских дискуссиях.
«Вам [...] должно быть стыдно за то, что вы ставите мужские амбиции и мужской милитаризм выше своих интересов как женщины. [...] Мне эти обезьяньи игры за территории мало интересны, потому что мне лично никаких выгод не предусмотрено.»[12]
— комментарий из дискуссии в сообществе Феминизм.ЮА, крупнейшей украинской фейсбук-группе, посвященной феминизму.
Контраргументация другой стороны звучит так:
«Однако факт остается фактом — все-таки на мирной территории, на неоккупированной территории женщине безопаснее, чем на территории, где ведутся военные действия, на территории, оккупированной войсками другой страны, или даже на территории, где поблизости линии столкновения дислоцируются условные “свои”, или на территории, которая деоккупируется. Во время войны для женщин опасны не только условные чужие мужчины — во время войны становятся более опасны и условные “свои”. [...] Но все это не отменяет простого факта, ответа на вопроса: кто развязал войну — это раз, и из-за кого война продолжается — это два»[13].
ЗАТРУДНЕНИЯ С УКРАИНСКИМ НАЦИОНАЛИЗМОМ
В результате привлечения части феминисток к непацифистской версии феминизма (и укрепления в своем мнении тех, кто так считал и раньше), в Украине тоже развернулась дискуссия о совместимости национализма и феминизма. Ольга Плахотник и Мария Маерчик противопоставили «линейное» «время нации», которое имплицирует в себе концепцию прогресса, «смешанному» «времени феминизма»[14].
Читайте статью Марии Маерчик и Ольги Платхотник «Между колониальностью и национализмом: генеалогии феминистического активизма в Украине».
Сложность понимания постсоветского национализма раскрыта в работе Роджерса Брубейкера «Пересматривая национализм» (1996)[15]. Автор выделяет три типа национализма на постсоветских территориях: национализм национальных меньшинств, национализм новых государств, которые национализируют, и трансграничный национализм групп, родина которых — вне новосозданного государства. Для Украины это крымскотатарский, украинский и российский национализм соответственно. Брубейкер не прогнозировал напрямую войну в Украине, но отметил имплицитный конфликт между второй и третьей разновидностями национализма, заложенный в само институциональное построение Советского Союза из «национальных республик».
Эта тема сложна для исследования, население Украины чувствительно к ней, а война ее только обострила. Не вдаваясь в подробный анализ этой концепции, у которой есть свои недостатки (например, она накладывает одну объяснительную схему на развитие ситуации с «национальным вопросом» во всех постсоветских республиках, хотя контексты, скажем, Украины, Беларуси и Казахстана очень отличаются), хочу заметить, что этот подход существенно продуктивнее для анализа постсоветского национализма, чем цитируемое выше представление о «времени нации» как о линейном прогрессе, которое касается только западного национализма и только несовременных его форм (так можно говорить и о прогрессивности национального государства по сравнению с абсолютистской монархией, ведь оно расширяет спектр прав и возможностей для большинства его граждан, но этот вопрос закрыт в 1789 году).
В теме национализма и последующей оценке сочетаемости его с феминизмом надо учитывать фактические различия в восприятии его на Западе (то, что в Украине называют Западом, в западной литературе называют глобальным Севером, и это терминологическое различие само по себе показательно) и в Восточной и Центральной Европе. Скажем, Марта Богачевская-Хомяк указывает на два разных и чуть ли не конфликтных между собой подхода к наполнению термина: западные ученые рассматривают национализм как «интеллектуально рассредоточенное движение с авторитарным или даже фашистским уклоном» (я не согласна с ней и считаю это чрезмерным обобщением), в то время как национальные группы в Восточной Европе, ориентированные скорее на вариации демократического национализма, «считают собственный патриотический национализм чем-то заранее заданным и удивляются, что другие больше сосредоточены на злоупотреблениях национализма, чем на его демократичности».
Историкиня Марта Богачевская-Хомяк
Действительно, диссидентские и оппозиционные движения Центральной и Восточной Европы второй половины ХХ века дают нам много примеров борьбы за демократические ценности. В примечаниях к этому тексту исследовательница отмечает: «Господствующая культура с соответствующим мировоззрением, как правило, рассматривает себя не в национальных рамках, а в широком пространстве общечеловеческой цивилизации»[16]. Такая западная универсализация самих себя унифицирует контексты вне западного мира и сознательно или бессознательно стремится подстроить всех под местную норму под видом общей. Критическое отношение части украинских феминисток к национализму отражает скорее западную парадигму и выливается в некритическое перенесение ее на местный контекст.
Например, критичность к национализму, представленная как данность без объяснений причин критичности, не отвечает на вопрос, почему национальная идентичность не может быть важной (и почему люди выбирают считать ее важной) и чем она так принципиально отличается от гендерной идентичности, которую мы признаем важной. Так, нация — социальный конструкт, но и гендер — социальный конструкт, при этом идентифицироваться как агендерный человек критический феминизм не обязывает. Социальным конструктом является и раса, но бойчини с расизмом тоже не настаивают на идентификации как безрасового человека. Если можно «гордиться» (в значении «признавать и относиться с достоинством») сексуальной ориентацией, почему нельзя гордиться национальной идентичностью? На самом деле дискуссии очень трудно вести, потому что у сторон нет согласия не только относительно возможности демократического и аффирмативного национализма, но и относительно самого наполнения термина.
Позволю себе не согласиться с Мартой Богачевской-Хомяк и сказать, что сегодня в украинской реальности понятие «национализм» — это определение, близкое к пустому, ведь под ним понимают очень широкий спектр понятий — от эксплицитно ультраправых взглядов до прагматической идентификации себя с определенной территорией проживания: «Я поддерживаю националистические идеи, потому что не хочу, чтобы завтра в мой дом пришли российские солдаты в кирзачах. Это очень даже не в моих интересах»[17].
Без четкого определения, как именно в пределах определенной дискуссии наполняется понятие «национализм», его критика рискует в лучшем случае быть неубедительной, в худшем — присоединением к позиции трансграничного национализма действующего агрессора. Я вполне соглашусь с тем, что какая-то часть проявлений украинского национализма эксплицитно шовинистическая, а украинское государство как структура, которая практикует «национализм, национализирует», структурно эксклюзивна как минимум по отношению к ромам и отчасти к крымским татарам. Однако упрощенные позиции в дискуссиях не помогают решить эту проблему внутри страны и тем более не помогают на уровне выше. Если в украинском Крыму крымские татары были меньшинством, чьи интересы пассивно не соблюдались, то с началом российской агрессии на материке к ним применяют прямые репрессии. Это та же структура ситуации, что и процитированная в одной из дискуссий выше: для украинской женщины к гендерным проблемам мирного времени добавились проблемы военного времени.
Исторически специфика восприятия украинского национализма в Украине связана с досоветским и советским временем: «украинским буржуазным национализмом» клеймили даже марксистскую социал-демократическую УСДРП, а под «интернационализмом» на практике скрывалась русификация (аргументы в ее пользу выражает с ленинистских позиций Иван Дзюба в известной работе «Интернационализм или русификация»). Этот факт вызывает вопрос, насколько критика современного национализма отмежевывает себя от таких явлений, как:
- империалистическая парадигма царской России, где самого украинского языка не должно было существовать;
- левоавторитарная модернистская парадигма Советского Союза, где конструировали «нового человека» путем репрессий «старого», который не давался быть материалом к такому конструированию;
- текущая российская агрессия, которая оправдывает военное вторжение на мирные территории тем, что на этих территориях якобы процветает «фашизм».
На третьем пункте остановлюсь подробнее. Как человека с назначенным при рождении женским полом распознают снаружи на улице как женщину независимо от ее собственной гендерной идентичности и меры приверженности к феминизму (по крайней мере до явно начатого гендерного перехода), в условиях действующей гибридной войны хватает желающих тем или иным образом атаковать тех, кто распознается — банально по месту жительства — как украинка или украинец независимо от степени приверженности этого человека к украинскому национализму и идентификации себя с украинской идентичностью.
Татьяна Журженко в цитированной выше работе указывает, что и феминизм, и национализм в Украине считают себя жертвами советской политики. Действительно, анонсированный в первые годы существования СССР прогресс в гендерном равенстве сравнительно быстро забуксовал. После присоединения Западной Украины довоенное украинское женское движение в этом регионе прекратило существование, а группу феминисток, образовавшуюся в Ленинграде в конце 1970-х годов, выслали из страны[18]. Поэтому аналогия между гендерной и национальной идентичностью представляется вполне легитимной. Собственно, маркировать себя как лицо, принадлежащее к группе, которая защищается — это не что-то автоматически неприемлемое, иначе неприемлемым был бы и лозунг «Черные жизни важны». Структурность насилия по национальному признаку, выраженному в военной агрессии, — а в Крыму оно распространяется и на такую локализованную там этническую группу, как крымские татары, — работает как достаточный фактор идентификации с украинским проектом.
Крайний национализм пропагандирует неравенство и должен быть осужден, но если его смешивать с умеренным демократическим национализмом, не сработает ни осуждение первого, ни критика слева второго. Обобщенная критика «национализма» в реалиях современной Украины нечувствительна к конкретному контексту и к интересам конкретных женщин — это импортируемое «западообъяснение» (westsplaining, как mansplaining)[19].
«НЕВИДИМЫЙ БАТАЛЬОН»: ДОСТИЖЕНИЯ И КРИТИКА
Доброволица Людмила Калинина
Проект «Невидимый батальон»[20], в котором авторка статьи имеет честь работать, возник как низовая инициатива женщин, добровольно ушедших воевать. Столкнувшись с проблемами неравенства и невидимости — нормативно-правовая база и инфраструктура Вооруженных сил Украины фактически не предусматривали женщин на боевых постах в условиях реальной войны, женщины-военнослужащие начали адвокационную кампанию, которая охватывала, в частности, одноименное социологическое исследование. Результаты пятилетней работы над проектом — это два исследования (второе касалось потребностей и проблем женщин-ветеранок), принятие рамочного закона, который гарантирует равные условия службы в ВСУ женщинам и мужчинам, открытие военных лицеев для девушек, увеличение видимости женщин-военнослужащих в СМИ и два документальных фильма — одноименный и «Явных проявлений нет». Низовое движение женщин-военнослужащих и ветеранок предусматривает также международный проект ветеранской дипломатии, поддержку получения образования ветеранками и ветеранами и общую консолидацию сообщества. Несмотря на эти существенные успехи, проект подвергся критике.
Ожидаемыми были претензии со стороны праворадикальных движений, которые оппонировали самой субъектности женщины[21], но звучала и феминистская критика. Я полностью могу согласиться с замечанием, высказанным устно на Международном гендерном воркшопе «Гендер и (военные) конфликты в странах Восточной Европы через феминистичные линзы» 2017 года, что в календаре проекта, сделанном одной пиар-агенцией, при отборе фотографий очевидное преимущество отдавали младшим женщинам и таким образом гламуризировали украинских бойчинь, среди которых есть женщины старшего возраста или женщины, не стремящиеся соответствовать глянцевым стандартам красоты.
С замечанием Дарьи Поповой о том, что проект либеральный[22], я частично могу согласиться: разрушение формализованного «стеклянного потолка» принадлежит одновременно и к либеральной повестке дня, поскольку это устранение явного формального неравенства, и к левой. Вооруженные силы Украины — крупный работодатель, и борьба против «стеклянного потолка» за равные условия труда принципиально ничем не отличается от, скажем, профсоюзной борьбы. Зарплаты в ВСУ сравнительно высокие, и формализация женского участия в боевых действиях дает бойчиням доступ к экономической независимости. Это также снижает для них риски домашнего насилия.
Однако есть замечания, которые я не могу принять. Скажем, Ольга Плахотник и Мария Маерчик оппонируют[23] исследованию «Невидимый батальон», поскольку в нем не указано, что отдельные подразделения украинской армии обвиняются в военных преступлениях. В тексте исследования и в демографических приложениях к нему респондентки анонимизованы и лишь пронумерованы, а названия подразделений из их цитат изъяты. Поэтому ни один человек, не принимавший участия в подготовке исследования, чисто технически не может знать, принадлежит ли кто-то из респонденток к указанным подразделениям, тем более имеет ли она какое-либо отношение к еще не доказанным судом военным преступлениям. Звучала критика проекта и из-за национализма, ее проблематичность я обозначила выше. Плахотник и Маерчик утверждают, что «тактика инклюзии женщин может также облегчить задачу рекрутинга населения на войну». Скрытая импликация, якобы рекрутинг населения на оборонительную войну является чем-то плохим, — это тезис, к которому у меня глубинные ценностные возражения. Также очень странно читать о «мифологизации, романтизации и героизации» женщин в тексте, который полностью посвящен юридическим и инфраструктурным позициям. Учитывая то, что одинокая цитата в поддержку этого мнения взята с обложки исследования, я не уверена, что оппонентки вообще его читали.
ФЕМИНИСТИЧЕСКИЙ АНТИМИЛИТАРИЗМ ИЛИ СКРЫТЫЙ КОЛЛАБОРАЦИОНИЗМ С АГРЕССОРОМ?
Арт-группа ФРАУ выпустила картинку, на которой указывала, что требование равного доступа к военным действиям — это форма неолиберальных политик.
Подпись: требование равного доступа к военным действиям не проблематизирует патриархат/капитализм/государство.
Наоборот, является формой неолиберальных политик
К сожалению, картинка не содержит сопроводительного текста, из которого была бы понятна аргументация в пользу этой темы. Однако такое расширительное толкование «неолиберальных политик» позволяет включить туда все что угодно, вплоть до борьбы чикагских рабочих XIX века за восьмичасовой рабочий день.
К публичной дискуссии о женщинах и войне в Украине издание «Критика феминистичная» пригласило американскую феминистку Синтию Энлоу, которая исследовала милитаризм Советского Союза в войне в Афганистане. В беседе 2018 года с украинской аудиторией[25] она сделала необходимые оговорки: характер военных действий в разных странах может отличаться, а борьба с сексизмом в армии важна, но в целом критиковала милитаризм. Под этим понятием Энлоу понимает набор различных идей[26] (их я рассмотрю подробнее чуть ниже), а затем предлагает сопротивляться ему на уровне переосмысления этих идей.
Преимущество такого подхода — критическое отношение к своим представлениям о действительности, а недостаток — отсутствие процедуры сопоставления идей с фактами. Из дискуссии, следовательно, выпадает «проверка реальности» на предмет того, чего именно хотят женщины — как военнослужащие, так и жительницы зоны боевых действий и переселенки. Энлоу не предлагает ни искать способы, как женщины в зоне боевых действий могут эксплицитно продвигать свои интересы, ни пытаться построить более гендерно-чувствительную государственную политику. Автор издания «Нигилист», мужчина-анархист, определяет эпистемологическую позицию исследовательницы как ту, что базируется на концепте греха (то есть не предусматривает независимой проверки и имеет репрессивный потенциал)[27]. На мой взгляд, это некоторое преувеличение: Энлоу делает необходимые оговорки, но ее теоретизированиям все-таки не хватает мостиков к практике.
Действительно, не вполне очевидно, что аргументацию Энлоу можно приложить к реалиям Украины. Она откровенно говорит: «Как антимилитаристическая феминистка я хочу, чтобы армия была менее важной институцией в более широких пределах гражданской культуры». Это может хорошо работать в стране, воюющей на чужой территории, но в стране, которая защищается, занять такую позицию означает вступить в игру на стороне агрессора и заняться обвинением жертвы. По состоянию на 2020 год есть достаточно независимых исследований, указывающих на то, что причина военного конфликта на востоке Украины — российская военная агрессия, что внутренние языковые, культурные, социальные и политические различия были и есть частью украинского diversity, и любые дискуссии на эту тему должны начинаться с того, что обе стороны согласны с этим посылом.
В целом озвученная позиция, которую я называю пацифистским феминизмом, происходит от привилегии не быть задетой конфликтом непосредственно (Синтии Энлоу эту привилегию обеспечивают гражданство США и проживание в США, а украинкам — усилия тех женщин и мужчин, которые удерживают линию фронта). Подобного мнения придерживаются Дафна Рачок и Роман Лексиков, которые указывают, что «возможность заниматься антивоенным активизмом вместо того, чтобы быть вовлеченным в военные действия — привилегия, доступная только тем, кто (1) не проживает на территории или в стране, где идут активные военные действия; (2) принадлежит или идентифицирует себя с сообществом, которое осуществляет военную агрессию, а не с сообществом, на которую она направлена»[28].
Синтия Энлоу
Я еще добавила бы о классовой и образовательной привилегии: если украинская феминистка имеет достаточное образование и квалификацию, чтобы при необходимости пройти фильтр эмиграции из Украины в свободные от войны страны Запада, она так же может позволить себе не заботиться о вопросах войны. Однако такой феминизм трудно назвать иначе чем неолиберальным, даже если формально он декларирует что-то другое. Отдельной ремаркой замечу, что эта версия феминизма игнорирует также опыт испанского женского движения времен гражданской войны Mujeres Libres, хотя он одновременно и западный, то есть достаточно хорошо известен и изучен, и эксплицитно антикапиталистический. Я целиком приветствовала бы пацифистский феминизм российских феминисток в России, которые добивались бы вывода российских войск с территории Украины, но мне ничего о нем неизвестно, кроме отдельных индивидуальных исключений. В Украине такая позиция — это сознательная или бессознательная коллаборация с теми, кто начал войну и создает украинским женщинам проблемы.
С другого ракурса важная характеристика пацифистского феминизма — то, что он не различает активную агрессию и насилие и не берет на себя ответственность за свою возможную пассивную агрессию. Позволю себе пространную цитату из Джудит Батлер: «Агрессия может и должна отличаться от насилия (насилие — одна из форм, которые приобретает агрессия), и есть множество путей оформления агрессии, работающих на пользу демократической жизни, таких как антагонизм, дискурсивный конфликт, забастовка, гражданское неповиновение и даже революция. И Гегель, и Фрейд понимали, что подавление деструктивности возможно лишь путем ее переноса в процессе вытеснения. Отсюда следует, что любой пацифизм просто основан на вытеснении способом нахождения для нее другого места, что никоим образом не приводит к ее преодолению. Итак, единственное, что остается, — это научиться осваивать собственную деструктивность, придавая ей формы, совместимые с жизнью, и таким образом признав ее существование и взяв на себя ответственность за ее социальные и политические проявления»[29].
Богачевская-Хомяк напоминает, что ответственность женщин за миротворчество и не работает, и может быть средством давления на них. Она пишет, что перед началом Первой мировой войны женщины-активистки среднего класса создали Интернациональный совет женщин как миротворческую инициативу, но она оказалась неэффективной. Через четыре поколения, — рассказывает исследовательница, в том же Сараево, с которого началась Первая мировая, на международном форуме женщин 1992 года одна немецкая участница возложила на женщин ответственность за то, что мир на Балканах сохранить не удалось[30]. В разрезе дискуссий о «милитаризме» и колониализме Мадина Тлостанова анализирует случай феминистки арабского происхождения Науаль Эль Саадауи, которая отказалась быть «миротворицей» и «постмодернистской мыслительницей» из американоцентричного наполнения этих понятий, за что была ограничена в праве на публичное присутствие, а иногда и демонизирована как пособница террористов. На обоих полюсах этой бинарности субъектность этой женщины не принималась во внимание, ее видение не было услышано, на нее набросили универсальную объяснительную схему[31].
Так же не надо сводить к национализму или милитаризму как набору идей (хотя и эта причина может быть) причины участия женщин в боевых действиях. Респондентки «Невидимого батальона» рассказывали, в частности, что они потеряли рабочие места из-за войны или что ушли на фронт вслед за членами своей семьи. Аналитические подходы к женскому участию в боевых действиях не должны обесценивать с привилегированных позиций практические решения, принятые женщинами, которых затронула война, и так же не должны сводить их поведение к собственно выполнению боевых задач. По последним данным, на сегодня в Вооруженных силах Украины трудоустроены на боевые и небоевые должности около 55 тысяч женщин[32]. Для такого большого количества психологические объяснительные схемы, которые игнорируют проделанные исследования, работают плохо.
Антимилитаризм по версии Энлоу — это опровержение милитаристских идей, которые в Украине опровергаются и так, но «милитаризмом». Широкое участие женщин в силовых структурах фактически расшатывает идею, что воевать могут только мужчины (что подтверждают респондентки проекта «Невидимый батальон», которые собственным примером противодействовали гендерным стереотипам собратьев) и женщины нуждаются в мужской защите. Косвенным результатом кампании стало то, что в СМИ начали давать более реалистичную картину женщин в армии, был поднят и решен вопрос доступа женщин к 450 гражданским профессиям, а впоследствии кампанию за свою видимость начали и военнослужащие мужчины и женщины, принадлежащие к ЛГБТ-сообществу. Если гетеросексуальный мужчина на фронте защищает свою жену, то кого на фронте защищает гей?
Другая идея Энлоу, что человек, который отказывается воевать, подрывает свою маскулинность, в Украине тоже работает ненадлежащим образом: до войны считалось возможным и нужным от армии — срочной службы — «косить», а следовательно, маскулинность как таковая конструировалась скорее вокруг фактической готовности применить агрессию, чем вокруг факта формального участия в агрессивных институциях. Тот же вопрос в отношении военнослужащего — открытого гея: он воспроизводит традиционную маскулинность или подрывает ее?
ВЫВОДЫ
Феминистская позиция в вопросах войны часто звучит как пацифизм и как повторение патриархального деления на воюющих мужчин и мирящих их женщин, только с другим обоснованием. В Украине во время войны такая позиция оказалась не одинокой, но и не доминантной среди украинских феминисток.
С самого начала российской агрессии в Украине между постсоветскими феминистками прошла линия раскола. Часть публичных российских феминисток открыто поддержала агрессию, другие стали на позицию, что война — это «мужские игры», и у женщин нет здесь конфликта интересов. Война влечет за собой и прямое сексуальное принуждение со стороны участников боевых действий со всех сторон конфликта, и рост объемов проституции в «серой зоне». Такая феминистская позиция не учитывает интересы других женщин.
В целом прекращение войны может происходить различными путями и разной ценой. Оставить территории отдельных районов Донецкой и Луганской областей и Крыма под оккупационной властью означает существенно снизить качество жизни для тех, кто там продолжает жить, даже при условии прекращения огня. Кроме вопроса качества собственной жизни, есть также ценностные позиции, поэтому требовать прекращения боевых действий на условиях Украины имеют право и те женщины, которые не подверглись непосредственным убыткам или насилию. Определение «национализмом» в негативном смысле слова всего, что не является пацифизмом, — упрощенное и часто вредное понимание событий на востоке Украины, а также упрощенное понимание национализма как явления.
Вместо обесценивания феминисткам следует сосредоточиться на практиках солидарности и на выработке консенсуальных решений. Либеральный феминистский минимум по борьбе с насилием на войне и с дискриминацией в армии мог бы стать компромиссом между фракциями феминизма.
Фото на обложке материала: Елена Ангелова
Фото: Гендер в деталях, Клеопатра Анферова / Невидимий батальон, Критика феминистичная
Перевод с украинского: Ирина Малишевская.
[1] Доброта, Валентина. Сексуальне насильство під час війни — це військовий злочин. Інтерв’ю з Катериною Левченко // http://bilahata.net/seksualne-nasylstvo-pid-chas-vijny-tse-vijskovyj-zlochyn/
[2] Виртосу, Ірина. Війна, яка не відпускає. Про домашнє насильство в сім’ях АТО. 4 липня 2016 року // https://life.pravda.com.ua/society/2016/07/4/214486/
[3] https://feministki.livejournal.com/3371586.html
[4] https://feministki.livejournal.com/3626725.html?thread=223246821#t223246821
[5] https://feministki.livejournal.com/3626883.html?thread=223257475#t223257475
[6] https://feministki.livejournal.com/3638389.html?thread=224270197#t224270197
[7] https://feministki.livejournal.com/3638389.html?thread=224363125#t224363125
[8] https://maryxmas.livejournal.com/3603734.html
[9] Журженко, Тетяна. «Небезпечні зв’язки»: націоналізм і фемінізм в Україні // Україна. Процеси націотворення. — К.: К.І.С., 2011. — С. 140.
[10] Тлостанова, Мадина. Деколониальные гендерные эпистемологии. — М., 2009. — С. 81–82.
[11] https://www.colta.ru/articles/society/17531-moe-voobrazhaemoe-puteshestvie-v-l-dnr
[12] https://www.facebook.com/groups/feminism.ua/permalink/1512693872094980/
[13] Там же.
[14] Плахотнік Ольга, Маєрчик Марія. Між колоніальністю і націоналізмом: генеалогії феміністичного активізму в Україні. 2019 // https://genderindetail.org.ua/season-topic/gender-after-euromaidan/mizh-kolonialnistyu-i-natsionalizmom-genealogii-feministichnogo-aktivizmu-v-ukraini-1341124.html
[15] Brubaker, Rogers. Nationalism Reframed. Nationhood and the national question in the New Europe. — 1996.
[16] Богачевська-Хом’як, Марта. Націоналізм і фемінізм: провідні ідеології чи інструменти для з’ясування проблем? // Гендерний підхід: історія, культура, суспільство / За ред. Ліліани Гентош, Оксани Кісь. — Львів: ВНТЛ-Класика, 2003. — С. 166–167.
[17] https://www.facebook.com/groups/feminism.ua/permalink/1512693872094980/
[18] Подробнее об этой истории: Толстой, Иван. 1980-й. Высылка советских феминисток. 2010 // https://www.svoboda.org/a/2170370.html
[19] http://euromaidanpress.com/2020/06/19/westsplaining-ukraine/
[20] Марценюк Тамара, Квіт Анна, Гриценко Ганна. «Невидимий батальйон»: участь жінок у військових діях в АТО (соціологічне дослідження). — К., 2015.
[22] Попова, Дарія. Война, национализм и женский вопрос. 2017 // https://commons.com.ua/ru/vijna-nacionalizm-ta-zhinoche-pitannya/
[23] Плахотнік Ольга, Маєрчик Марія. Між колоніальністю і націоналізмом: генеалогії феміністичного активізму в Україні. 2019 https://genderindetail.org.ua/season-topic/gender-after-euromaidan/mizh-kolonialnistyu-i-natsionalizmom-genealogii-feministichnogo-aktivizmu-v-ukraini-1341124.html
[25] Енло, Синтія. Розплутати клубок мілітаризму: феміністичний аналіз і спротив // Критика феміністична. — 2019. — — № 2: https://feminist.krytyka.com/ua/articles/rozplutaty-klubok-militaryzmu-feministychnyy-analiz-i-sprotyv
[26] Enloe, Cynthia. Understanding Militarism, Militarization, and the Linkages with Globalization. // Gender and Militarism. Analyzing the Links to Strategize for Peace. — 2014. — Р. 7–9.
[27] Кутній, Сергій. Магічний антимілітаризм і альтернативні факти. 2019 // https://www.nihilist.li/2019/06/18/magichnij-antimilitarizm-i-alternativni-fakti/
[28] Рачок Дафна, Лексіков Роман. За межами теорій із Заходу: про вжиток і зловжиток «гомонаціоналізму» в Україні. 2020 // https://genderindetail.org.ua/season-topic/gender-after-euromaidan/za-mezhami-teoriy-iz-zahodu-pro-vzhitok-i-zlovzhitok-gomonatsionalizmu-v-ukraini-1341458.html
[29] Батлер Дж. Фрейми війни: чиї життя оплакують? — К., Медуза, 2016. — С. 99.
[30] Богачевська-Хом’як, Марта. Націоналізм і фемінізм: провідні ідеології чи інструменти для з’ясування проблем? // Гендерний підхід: історія, культура, суспільство / За ред. Ліліани Гентош, Оксани Кісь. — Львів: ВНТЛ-Класика, 2003. — С. 177.
[31] Тлостанова, Мадина. Деколониальные гендерные эпистемологии. — М., 2009. — С. 48.
[32] В українській армії служать 55 тис. жінок, — Порошенко // https://censor.net.ua/ua/news/3091255/v_ukrayinskiyi_armiyi_slujat_55_tys_jinok_poroshenko
